Вдруг оркестр смолк, -- или, вернее: теперь, когда он смолк, вдруг почувствовалось, что до сих пор он все время играл. Один из музыкантов, полный, мирный, разъяв свой инструмент, вытряхивал из его блестящих суставов слюну. За оркестром зеленела вялая аллегорическая даль: портик, скалы, мыльный каскад.
На помост, ловко и энергично (так что Цинциннат невольно отшатнулся), вскочил заместитель управляющего городом и, небрежно поставив одну, высоко поднятую ногу на плаху (был мастер непринужденного красноречия), громко объявил:
-- Горожане! Маленькое замечание. За последнее время на наших улицах наблюдается стремление некоторых лиц молодого поколения шагать так скоро, что нам, старикам, приходится сторониться и попадать в лужи. Я еще хочу сказать, что послезавтра на углу Первого бульвара и Бригадирной открывается выставка мебели, и я весьма надеюсь, что всех вас увижу там. Напоминаю также, что сегодня вечером идет с громадным успехом злободневности опера-фарс "Сократись, Сократик" . Меня еще просят вам сообщить, что на Киферский Склад доставлен большой выбор дамских кушаков и предложение может не повториться. Теперь уступаю место другим исполнителям и надеюсь, горожане, что вы все в добром здравии и ни в чем не нуждаетесь.
С той же ловкостью скользнув промеж перекладин перил, он спрыгнул с помоста под одобрительный гул. М-сье Пьер, уже надевший белый фартук (из-под которого странно выглядывали голенища сапог), тщательно вытирал руки полотенцем, спокойно и благожелательно поглядывая по сторонам. Как только заместитель управляющего кончил, он бросил полотенце ассистентам и шагнул к Цинциннату.
(Закачались и замерли черные квадратные морды фотографов.)
-- Никакого волнения, никаких капризов, пожалуйста, -проговорил м-сье Пьер. -- Прежде всего нам нужно снять рубашечку.
-- Сам, -- сказал Цинциннат.
-- Вот так. Примите рубашечку. Теперь я покажу, как нужно лечь.
М-сье Пьер пал на плаху. В публике прошел гул.
-- Понятно? -- спросил м-сье Пьер, вскочив и оправляя фартук (сзади разошлось, Родриг помог завязать). -- Хорошо-с. Приступим. Свет немножко яркий... Если бы можно... Вот так, спасибо. Еще, может быть, капельку... Превосходно! Теперь я попрошу тебя лечь.
-- Сам, сам, -- сказал Цинциннат и ничком лег, как ему показывали, но тотчас закрыл руками затылок.
-- Вот глупыш, -- сказал сверху м-сье Пьер, -- как же я так могу... (да, давайте. Потом сразу ведро). И вообще -почему такое сжатие мускулов, не нужно никакого напряжения. Совсем свободно. Руки, пожалуйста, убери... (давайте). Совсем свободно и считай вслух.
-- До десяти, -- сказал Цинциннат.
-- Не понимаю, дружок? -- как бы переспросил м-сье Пьер и тихо добавил, уже начиная стонать: -- отступите, господа, маленько.
-- До десяти, -- повторил Цинциннат, раскинув руки.
-- Я еще ничего не делаю, -- произнес м-сье Пьер с посторонним сиплым усилием, и уже побежала тень по доскам, когда громко и твердо Цинциннат стал считать: один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета -- и с неиспытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, -- подумал: зачем я тут? отчего так лежу? -- и задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся.
Кругом было странное замешательство. Сквозь поясницу еще вращавшегося палача начали просвечивать перила. Скрюченный на ступеньке, блевал бледный библиотекарь. Зрители были совсем, совсем прозрачны, и уже никуда не годились, и все подавались куда-то, шарахаясь, -- только задние нарисованные ряды оставались на месте. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору. Его догнал во много раз уменьшившийся Роман, он же Родриг:
-- Что вы делаете! -- хрипел он, прыгая. -- Нельзя, нельзя! Это нечестно по отношению к нему, ко всем... Вернитесь, ложитесь, -- ведь вы лежали, все было готово, все было кончено!
Цинциннат его отстранил, и тот, уныло крикнув, отбежал, уже думая только о собственном спасении.
Мало что оставалось от площади. Помост давно рухнул в облаке красноватой пыли. Последней промчалась в черной шали женщина, неся на руках маленького палача, как личинку. Свалившиеся деревья лежали плашмя, без всякого рельефа, а еще оставшиеся стоять, тоже плоские, с боковой тенью по стволу для иллюзии круглоты, едва держались ветвями за рвущиеся сетки неба. Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашенные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему.
Роман Набокова "Приглашение на казнь" печатался в "Современных записках" (1935--1936, N 58--60), а затем в издательстве "Дом книги" (Париж, 1938). Английский перевод, сделанный Дмитрием Набоковым (сыном писателя) и Владимиром Набоковым, увидел свет в 1959 году (Нью-Йорк).
В литературных кругах русской эмиграции эта книга была признана как значительное произведение, которому "надлежит занять место среди шедевров мировой литературы" (Шаховская З. В поисках Набокова. С. 152). Было отмечено новаторство Набокова: оно связывалось прежде всего с использованием приемов поэтического письма а прозе, с изобретением новых слов и неожиданным употреблением архаичных и редких. Набокова сравнивали с Э.-Т.-А. Гофманом, Салтыковым-Щедриным и, что главное, с Гоголем как автором "Мертвых душ". В статье "О Сирине" (1937) В. Ходасевич писал, что "Приглашение на казнь" "есть не что иное, как цепь арабесок, узоров, образов, подчиненных не идейному, я лишь стилистическому единству (что, впрочем, и составляет одну из "идей" произведения)" (Октябрь. 1988. N 6. С. 197). Справедливым представляется суждение З. Шаховской, отметившей, что роман "имеет множество интерпретаций, может быть разрезан на разных уровнях" (Шаховская З. В поисках Набокова. С. 152).